Легенда Кносского лабиринта - Страница 20


К оглавлению

20

- Я давно хотел спросить... зачем ты ее носишь?

Губы шевелятся сами:

- Так надо.

- Кому? Твоему отцу?

- Не только. Мне. И всем остальным.

- Это - проклятие?

- Да. Но ты все равно ничего не понимаешь.

Ночь осыпается хлопьями на белый песок, ночь стынет в когда-то бывших серыми глазах - теперь они чернее бездны Тартара, ночь льет мне в глотку вязкую тьму, и меня рвет словами, которые должны были умереть вместе со мной.

- Пеннорожденная, поссорившись с Гелиосом, не рискнула мстить самому солнечному титану и решила отыграться на его потомках. Пасифая, моя мать - дочь Солнца. Все ее дети прокляты Афродитой. Все, понимаешь? Эта олимпийская дрянь сломала нам жизнь из-за того, что не сумела как следует скрыть от мужа свои похождения на стороне. Ни один из нас не будет счастлив в любви.

- Но маска - почему? Уродство?

Хриплый смех клокочет смоляным варевом в гортани.

- Это было бы слишком просто. Нет, Тесей, я прекрасен. Ослепителен, гидра меня заешь. До смерти, до умопомрачения, веришь? На безобразие можно закрыть глаза, но нельзя жить в добровольной слепоте все время.

- А если... ну, в темноте, например? А днем - маска?

- Это всего лишь отсрочка. Проклятая красота просачивается сквозь любые преграды, убивая тех, кто рядом - только медленнее.

- Послушай... мы оба промокли и устали, и во дворце нас никто не ждет. Снимешь эту штуку? Можешь сам завязать мне глаза, зато хоть поспишь как человек. Всего несколько часов - это ведь ничего, правда?

Не знаю, как ему удалось меня уговорить. В воздухе стоит кристально-чистый запах безумия, а в вино, должно быть, подсыпан яд, но в результате я впервые в жизни остаюсь без спасительницы-маски за пределами таких привычных и безопасных подземелий. Наверняка я об этом еще пожалею, только завтра, хорошо? - упрашиваю я неизвестно кого. Перед этим мы все-таки разводим небольшой костерок, причем Тесей, лазая по кустам в поисках сухих веток, спотыкается, украшая свою физиономию еще одной царапиной - не в пример роскошнее первой. Разодрав нашедшуюся в корзине тряпицу пополам, я завязываю ему глаза одной из получившихся полос, а вторую смачиваю водой и начинаю вытирать кровь и песок со скулы добытчика. Тот стоит, послушно запрокинув голову, и смуглая кожа вспыхивает у меня под пальцами - так, что обжечься можно. Неужели костер шутки шутит? Я несу всякий вздор: мол, шрамы - украшение настоящих воинов, которые не отступают перед колючим кустарником и летающими кувшинами. Улыбка, изогнувшая уголок рта, исчезает быстрее серебристого малька на мелководье. Движение чужой руки заставляет подавиться словами - тонкие пальцы скользят по лицу, пытаются запомнить, очертить, впитать в себя линии бровей, скул, подбородка, все то, в чем отказано глазам. Едва сдерживаюсь, чтобы не начать ловить их губами - эти безрассудные пальцы, упрямые, как и их хозяин. Сердце колотится в сумасшедшем ритме. Я на мгновение пугаюсь, что умру прямо сейчас, и тогда вторая ладонь накрывает место обитания глупого комочка.

Тесей так и засыпает, не убрав руку с моей груди, прижавшись щекой к плечу, иногда вздрагивая от ночной прохлады, а я еще долго лежу, глядя в небо, ошалев от неожиданно свалившегося счастья, и повторяю про себя в такт его дыханию: "Я должен проснуться перед рассветом, я должен проснуться перед рассветом, я... должен..."

Эписодий 4.

Пол в пещере холодный и сырой, и плащ, на котором я лежу, давно пропитался этой сыростью. Но моя голова - у тебя на коленях, ладонь - теплая, живая, невозможная - машинально бродит по моему лицу, и даже безжалостная Мнемозина-память, стиснувшая горло, не в силах прогнать глупое и неуместное ощущение счастья. Только... хорошо, что в пещере темно. Сейчас я наверняка покраснею, а ты, может быть, этого не увидишь. Я давно разучился краснеть.

Гонец, примчавшийся с Марафонских полей, принес весть: на тамошние пастбища напали разбойники, угнав стадо отборнейших коров с телятами. Пришлось ехать - такую наглость нельзя спускать с рук. Тем более что далеко они уйти не могли: недавно отелившиеся матки не способны совершать долгие переходы, да и бегуны из них так себе. Прибыв на место, я стал расспрашивать пастухов, которые в один голос твердили, будто стадо было похищено не без вмешательства свыше, потому как грабителями предводительствовал бог. Который? Аполлон, наверное. Или Гермес. Или Арей. Или... да вы, господин, сами взгляните - он говорил, что будет ждать во-о-он за тем лесочком. Как, кого ждать? Вас, господин, так и сказал: "Передайте Тесею: я приехал бросить ему вызов!" Вот мы и передаем - а как же, наше дело маленькое.

За лесочком садилось солнце, обливая поддельной кровью легкие доспехи воинов, а ко мне шел... невыносимо захотелось проснуться. Широкие плечи, сверкающий бронзовый нагрудник, рогатый шлем - сердце перестало биться, чтобы своим стуком не спугнуть чудо... и сжалось от боли, ведь чудес не бывает. Взгляд напротив был небесно-голубым и не имел ничего общего с той пронзительной синевой, которую надеялся увидеть я. Но в этой голубизне плескались восхищенное уважение и неприкрытый восторг, какая-то беззащитная открытость и в то же время каменная твердость, и руки, протянутые мне навстречу, были без оружия - щит и меч полетели на землю мгновением раньше.

- Радуйся, богоравный Тесей! Я - Пейрифой, царь фессалийских лапифов, прибыл сюда, дабы сразиться с тобой. Но, видя твою несомненную доблесть и божественную красоту, отказываюсь от своих намерений и предлагаю тебе и Афинам руку дружбы. Примешь ли ты ее?

Прямой он был, как копейное древко, гордый, упрямый, вспыльчивый - и совсем, абсолютно, ни капельки не похож на тебя. Поэтому, наверное, я и согласился - не раздумывая. Отправив пресловутых коров в сопровождении охраны обратно на пастбища, мы тут же рванули на охоту, бросив все государственные и прочие дела на произвол судьбы примерно на месяц. Вспугнутые кабаны и лани, олени и зайцы, таящиеся в глуши лесные ключи и укромные поляны занимали наши дни без остатка. А ночи... знаешь, с ним было до смешного просто. Он всегда брал то, что хотел, и считал само собой разумеющимся, если и я буду поступать так же. Когда хочется пить, ты ведь не спрашиваешь у ручья позволения напиться? А та, другая жажда ничем, по сути, не отличается. Восхищение и удовольствие, мерцавшие в его глазах при взгляде на меня, здорово умели прогонять тянущую боль внутри, которую я научился не замечать и никогда не называть по имени.

20