Легенда Кносского лабиринта - Страница 29

Кровь приливает к щекам, на мгновение темнеет в глазах. Безумие, наконец-то, выпрямляется во весь рост, расправляет плечи и властно толкает меня вперед. В одно движение я оказываюсь перед Астерием и сдергиваю прочь ненавистную маску. Он потрясенно замирает и затем зло выплевывает прямо мне в лицо:

- Совсем ополоумел? Жить надоело?

Но теперь уже я наматываю золотистые волосы на руку и ухмыляюсь, глядя в расширившиеся зрачки:

- Ты обещал ответить на мой вопрос. Женщины, побывавшие у тебя в постели, больше ни на что не годятся... а мужчины? - и, не дожидаясь ответа, целую - почти кусаю - удивленно приоткрывшийся рот. Я болен, я безумен, но безумцы - под защитой богов, и мое оскорбленное божество ничего не сможет мне сделать.

Наконец Астерию удается отшвырнуть меня на ложе, но вместо того, чтобы подобрать маску или свернуть мне шею, он нависает сверху. Я не знаю, чего ждать от него. Я пьян своим сумасшествием, полон им до краев, и ясно вижу, как синий лед в чужих глазах идет трещинами, и сквозь эти трещины наружу пробивается неистовое пламя. А потом я не вижу уже ничего, только чувствую это пламя везде, в каждом уголке собственного тела, которое захлебывается восторгом, болью, обреченностью и надеждой. И я кричу - громко, бесстыдно, отчаянно, потому что больше не могу держать в себе эту аидову смесь:

- А-а-а-сте-е-е-рий!

Антистрофа пятая. Минотавр.

Мне кажется, теперь я знаю, как живется приговоренному к смерти. Пусть не было суда - архонты не поднимались на священный холм, жрец не кропил собравшихся поросячьей кровью, истор не оглашал список моих преступлений, черные камни не падали в медный сосуд-кадискос... Пусть. Слепая и глухая дура-Фемида уже занесла надо мной меч, и холодок в месте будущего удара заставляет вставать дыбом волоски на шее.

Вообще-то я не жалуюсь. И дворец, и весь остров словно промыли родниковой водой, и невиданной яркости краски, звуки и чувства обрушились лавиной на мою ошалевшую голову. Каждый цветок пахнет как целый луг, капли росы на масличной ветке затмевают роскошью драгоценности царской сокровищницы, прикосновения чужих рук подобны ударам копья. Вот он, копьеносец - спит на моей кровати, заграбастав себе все одеяло. А я теперь почти не сплю - глупо тратить на маленькое небытие время, которого и так осталось немного до наступления небытия большого. Вечность - это довольно долго, правда? Успею отоспаться.

Чужое безумие оказалось на редкость заразным. Проиграв битву с самим собой, я жалею только об одном - что не сделал этого раньше. Впрочем, если бы не сидонцы, а потом Ариадна с ее зельями, то ничего бы не случилось... наверное. Сумасшедший трезенец одним движением разбил мою раковину, я гол и беззащитен теперь, и даже не пытаюсь собрать осколки.

Тесей тоже спит мало. Круги под глазами и искусанные губы не слишком-то украшают, но он все равно похож на яркий светильник в темной комнате. Счастье так и брызжет из него наружу. Хорошо хоть остальные не подозревают об истинной подоплеке дела - опять же, спасибо сестренке. На людях я стараюсь даже не смотреть в его сторону. Не то чтобы боюсь не сдержаться, но он так смешно и трогательно покрывается румянцем... трогательно, да. Хм.

Он чувствует мою обреченность, но не знает причин, а я не собираюсь ничего объяснять - еще наломает дров. Все пытается что-то придумать, прекрасно при этом понимая, что несет ерунду. То уговаривает меня бежать вместе с ним в Афины (смеялся я искренне и от души), то предлагает обосноваться на каком-нибудь безлюдном островке... Ладно, чем бы дитя не тешилось. Государственные заботы хорошо выбивают лишнюю дурь, а там, глядишь, Ариадна ему наследника родит. Я бы молился всем богам разом, если бы хоть на секунду поверил, что это поможет... А сестричка старательно не показывается мне на глаза. Опасается моего гнева? Это правильно, конечно, да только не верю я в ее благоразумие.

Время уходит, утекает в никуда, капли-минуты из небесной клепсидры падают неумолимо - подставить бы ладонь, остановить проклятую капель. День, еще день, еще один... Терпкое вино ночей. Поцелуи - до одури, до головокружения. Животное вожделение, нутряное рычание зверя: мой, мой, никому не отдам! Ледяным лезвием рассудка пытаюсь перерезать чудовищу глотку, но чужое гибкое тело вскидывается в кольце рук и хриплым стоном вторит звериному вою: тво-о-о-й! Обессиленное забытье на рассвете, нос утыкается мне в плечо - щекотно. Утро надвигается безжалостно и неотвратимо. Мне кажется, или всякий раз оно наступает чуточку раньше?

Новый день, истекая кровью зари, явил себя миру. Суетливый муравейник дворца проснулся и занялся привычными делами, производя при этом изрядное количество шума: бряканье, позвякиванье, стук, блеянье, ругань... Ругань, кстати, доносилась из-за двери в мои собственные покои, так что я решил выйти и узнать, в чем дело - еще разбудят мне героя, а он и так в последние дни на тень похож.

Два коротких копья с широкими листовидными наконечниками были направлены в грудь плюгавенькому человечку в одеждах дамата. Человечек кипятился и размахивал руками, но решительное выражение на лицах охранников убеждало его в том, что подходить ближе не стоит - как бы чего не вышло. Узрев в проеме меня, он облегченно вздохнул и попытался бухнуться на колени, но я нетерпеливым жестом пресек это безобразие на корню. Дамат внял и заголосил:

- Радуйся, богоравный Астерий! Меня прислал сюда владыка Минос. Он желает немедленно видеть тебя в своих покоях! - Икнув, он неожиданно добавил: - А эти меня пускать не хотят: не велено, мол, и все тут... бараны!